Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская - Страница 27

— Да, господин подполковник, вы себе даже не представляете, как они загрызут…

— Ну, что, товарищи, скоро отправляемся? — к нам неслышно подошел похожий на сияющую и хрупкую новогоднюю игрушку инженер Саня. На его цыплячьей груди теснились: привинченный комсомольский значок, значок МОПР, «Отличник ОСОАВИАХИМ», «Будь готов к воздушно-химической обороне», «Ворошиловский стрелок», «Донор СССР»… Значка «Друг детей» я у него однако не заметил, видимо, чисто по невнимательности.

— Да пока еще темна вода в облацех! — наморщил лоб Вершинин. — А вот, кстати, и наш Кербер одноглавый идет! И ведет за собой некое забавное чучелко!

Действительно, товарищ Лацис вел за собою странную фигуру, одетую в тонкое пальто мышиного цвета с воротником из какого-то подозрительного меха, не иначе, кошачьего. На голове фигуры возвышалась незнакомой формы фуражка с высокой тульей, а уши странного гостя прикрывали черные вязаные наушники. Которые, надо сказать, помогали мало! Ибо из-под них все равно высовывались петлястые, красные уши. Дополняла великолепие прозрачная сопля, чудом удерживающаяся на кончике огромного носа…

— Здравствуйте, товарищи! Разрешите вам представить вашего нового товарища, представителя дружественной нам германской армии! Будет у нас военным наблюдателем…

Фигура четко пристукнула каблуками лакированных штиблет:

— Обер-лейтенант Исаак Ройзман, честь имею!

— Э-э-э, но Вы, случайно, часом не… э-э-э… еврей? — потрясенно спросил немца Вершинин.

— Совершенно случайно! А ви, я дико извиняюсь, таки шо, будете антисемит? — свирепо шмыгнув носом, чисто национально ответил вопросом на вопрос обер-лейтенант.

— Нет, я… э-э-э… но это так… это как-то даже странно! — недобро сверкнул глазом наш старый жидоед.

— Вы ведь из фашисткой Германии! — пришел я на выручку подполковнику. — У вас ведь там, дома, фашистские законы… а Вы вдруг офицер?

— Ну, ежели ви говорите за те позорные Нюрнбергские законы, то особым декретом канцлера Геринга они давно признаны извращением партийной линии. А потом, у нас Германия не фашистская, а национально-социалистическая. Фашисты, как наиболее прогрессивная часть рабочего класса, пришли к власти в Италии! Ви, я дико извиняюсь, усе попутали!

— Но как же… ведь у вас там эсесовцы?

— Ну таки и шо, што эсесовцы? Те эсесманы занимаются своим прямым делом: распространяют партийные листовки и добровольно-принудительно подписывают народ на «Фелькишер Беобахтер»! (как это и было в 1925 году. прим. переводчика).

— И что же, у вас, может, и концлагерей нет? — ядовито осведомился я.

— А ви шо скажите, что если их таки и есть у нас, так их нет и у вас? — остро, по-заграничному, отбрехался Ройзман. (Вот оно, звериное сходство диктаторских тоталитарных режимов! Прим. Редактора) (Ну, ведь и у нас для «политиков» концлагеря есть. Например, концентрационный лагерь «Миэхиккеля». прим. переводчика).

— Брэк, горячие парни! — взмахнул рукой Лацис. — Давайте-ка по вагонам! А к Вам, Валерий Иванович, вон, у забора…посетитель!

Действительно, у высокого решетчатого забора с внешней стороны прижалась к черным металлическим прутьям тоненькая девичья фигурка…

Когда я, под звук свистка дежурного и лязг сцепок подбежал к ней, Наташа Гамова только и успела в последние секунды, что провести мне по лицу своей мокрой от её горячих и соленых слез нежной и маленькой ладошкой… Короче, мы поехали. Куда-то во тьму…

15

Тучи над городом встали. В городе пахнет грозой!

За далекою Нарвской заставой парень идет молодой.

Далека ты, путь — дорога! Выйди, милая, встречай.

Мы простимся с тобой у порога, ты мне счастья пожелай.

Черные силы мятутся. Ветры нам дуют в лицо!

За счастье народное бьются отряды рабочих бойцов!

Далека ты, путь — дорога. Выйди, милая моя.

Мы простимся с тобой у порога, и быть может, навсегда?

Мы простимся с тобой у порога, и уж точно, навсегда!

Жаркою страстью пылаю. Сердцу тревожно в груди!

Кто ты? Тебя я не знаю. Но наша любовь впереди.

Приходи же, друг мой милый. Поцелуй меня в уста!

И клянусь, я тебя до могилы не забуду никогда.

И клянусь, я тебя до могилы не забуду никогда…

Так, с приятной хрипотцой в голосе, наигрывая себе на старенькой тальянке, оптимистично пел старую питерскую, рабочую песню путиловский слесарь первой руки Иван Петрович, по-стариковски сгорбившись на покрытых соломой нарах, поближе к раскаленной печке…Глядя на его изработанную, сутулую, худую спину, обтянутую потертым, аккуратно заштопанным ватником, сердцу невольно становилось так больно…Ну, мы-то, люди казенные, военные! А вот его-то зачем припрягли? Он своё уж давно отвоевал.

Под тихий перестук колес за полуоткрытой дверью теплушки (которая «Восемь лошадей или сорок человек») медленно, как во сне, проплывали ветки елей, покрытых уже пышными снеговыми шапками…

У меня на душе было тяжело и муторно… Сам себе дивлюсь! Да что я, в самом-то деле? Ну, Наташка и Наташка… Мало ли в её жизни еще будет хороших ребят? Всплакнет и завтра же забудет про меня. Девичьи слезы — роса на солнце. Побольше поплачет, поменьше поссыт. И, в конце концов, у меня есть любимая и любящая меня жена и сын! Вот о них и нужно грустить, а не о всяких там Наташках. Эх, Наташка…

Напротив меня, при свете «летучей мыши», подполковник Вершинин колдовал над штатным расписанием:

— Тэ-э-эк-с, что мы имеем с гуся?